Наше жилье состояло из двух комнат. В большой через потолок шла железная ферма(?). Соседка тетя Дуся Сарычева говорила, что на ней хорошо повеситься, и я часто вспоминал эти слова во время (???) депрессий. Стены были фанерные, крашеные масляной краской; между фанерными слоями был шлак.Слышно было чрезвычайно хорошо через эти стены; Петроыия подкладывал к стене своего младшенького, идиота Мишку, и он рычал будто у нас в комнате. Петровичи были сволочи, а сары-

чевы ничего. Я дружил с их детьми - маленьким Мишкой, который утонул лет пяти от роду, выродком Вовкой, который обкрадывал всю секцию и рано попал в колонию, с рассудительным Женькой, который выбился в инженеры и добродушной Зинкой, которая была предметом моих отроческих грез и также выбилась в инженеры. У Петровых, которые были не совсем русские, но мордва, были помимо Мишеньки двое детей: мордастая, кроткая и тупая Любка, с которой мы перешептывались через стенку,

и озлобленный отцовскими побоями, крикливый и вредный Сашка. К ним в гости возможно было ходить только до появления Мишки, с которым началась жуткая вонь и, как следствие несчастья, окончательное остервенение родителей. Собственно сволочь то была тетя Варя, а дядя Витя был больше сумасшедший и самодур. Кроме этих ближайших, было еще много народу, все рабочие. Впрочем, Гасенкины были сборщиками утиля. Собственно, Гасенкина была Нюрка, а фамилию Яшки никто не знал, как и того, откуда взялся этот

рослый мрачный мужчина. Может быть, они встретились на пустырях за сбором металлолома и полюбили друг друга. У Нюрки были дети, Гишка и Лидка, но их забрали в детдом. Был еще Нюркин отец, древний глухой дед, ходивши на костылях, а также замечательный своим умом кот. Кота звали Васька. Он пережил всех лихоборских кошек, избегнув и камней, и отравы, и беспощадных детских рук. Его человеческий взгляд исподлобья бы грустен и осторожен. Его зеленовато-серая шерсть была испещрена(?)

шрамами и следами болезней. Я помню его таким старым, что он засыпал у меня на коленях, падал во сне и не успевал проснуться - шмякался плашмя на пол.
Дядя Яша Осташов всегда стоял во дворе - длинный, прямой, сунув руки в карманы и переминаясь с ноги на ногу. Он глядел туда, где в туманной дали проносились по насыпи электрички.
Двор окружали сараи, а за сараями была большпя серая уборная, где водились чудовищные крысы. В овраге за бараком был пруд, где водились таинственные насекомые. Вместе с рыжей

Танькой Суровой я ловил их и помещал в банку из-под американской колбасы. Однажды я поймал слвсем удивительную тварь. Сечас мне кажется, что это была личинка стрекозы. Я не мог на нее нарадоваться, но однажды обнаружил в своей банке, которая стояла на кухне, кирпич. Сделал это, конечно, Сашка Петров, если не Вовка Сарычев.
Я ходил по баракам в гости к друзьям и видел одни и те же кружевные подзоры(?), кошек на комоде, рыночные корики и фотографии в крашеных

рамках. Город, центр, удобства, красивая мебель потрясали меня в тех случаях, когда родители брали меня куда-нибудь к знакомым. Это был другой мир, и я до сих пор благоговейно теряюсь, попадая в хорошо обставленную квартиру. Особенно восхищал меня пластмассовый лев на чернильном приборе у дяди Вити. Когда я начинл мечтать о прекрасной жизни, то всегда помимо дресерованных пантер, истребителя в личном пользовании и ежедневной свинины с зеленым горошком мне всегда являлся этот пластмассовый лев.

Самый близкий, ежедневно посещаемы мир моего детства, состоял из соседсих бараков, пруда, огородов и лороги в школу. За его пределами лежал мир заводов и лагерей. В лагерях были и наши зэки, и пленные всех наиональностей. О наших я ничего не помню, вспоминается только колония сутулых (???) с руками за спиной. А немцы зимой заходили к нам в тамбур погреться. Они были беспокойные, голодные и в форменных лохмотьях. Они занимались жалким рукодельем - делали картонных котов, у которых двигались

глаза и языки, рисволи картинки с домиком, крытым черепицей и делали колечки из медных и алюминиевых трубок. Все эт они меняли на еду, бумагу и карандаши. У японце не было рукоделья, зато были прекрасные толстые линзы, которые им служили вместо спичек в солнечную погоду. Японцы тоже были в своей форме - в обмотках и больших лохматых шапках с козырьком. Жить тогда было весело и страшно. Днем была школа, блуждание по окресностям, копание на свалке, военные действия против многочисленных врагов-мальчишек, как в одиночку, так и в компании,

а вечером книги, рисование и страшные рассказы об убийствах, ограблениях и побегах заключенных. Этими рассказами жили все - и дети, и взрослые. Я и сам мог кое-что рассказать. Однажды, например, я с каким-то мальчиком по дороге из школы запутался в сером лабиринте сараев, бараков и уборных, и в одном безлюдном месте к нам подошел молодой человек, державший руки так, что они были не видны за рукавами. Наверно, на нас были приличные пальтишки и ботинки. Я плохо помню, что ыло между нами и молодым человеком, но неслись мы от него в бесконечном

ужасе.
Повсюду еще пахло войной. У пивных орали молодые инвалиды. А слева от бараа, если перейти шоссе и углубиться в пустыри, была страшная свалка - самолетное кладбище. Охранял его ленивы олдат с винтовкой, мало обращаший внимания на нас, мальчишек. А мы играли в воздушный бой, сидя в кабинах настоящих "Спитфайеров" и "Хевилендов"(?). Я хорошо помню зна американских ВВС на ободранных крыльях.
Наши детские драки были соеобразной игрой в войну. Сбиваясь в кучки, мы блуждали по пустырям, жарили в сумерках краденую

картошку и заводили друг друга рассказами о жесткости и хитрости противника. я помню тяжелое, угнетающее состояние ненависти к маленьким фигуркам, которые надвигаются на нас из-за кустов и сараев, и блаженное, бессознательное состояние разрядки, когда уже можно бить, кричать и не чувствовать ударов.

Моим миром №2 стала МСХШ - художественная школа при суриковском институте. Я всегда, сколько себя помню, был вундеркиндом, всегда рисовал лучше всех и доставлял массу удовольствия своим домашним. Я и сам любил рисование, но любил так же, как любид гулять, читать книги и копаться на свалках. Мне всегда было весело и интересно разводить а бумаге рыцарей, солдат, мушкетёрови бандитов. Не имея никаких образцов, я делал иногда удивительные по пластике вещи. Тогда не было ни муче-

ний, ни сомнений. Просто иногда какой-либо рыцарь или бандит переставал занимать мое вображение, и я бросал рисунок. Убивание во мне художника началось в 11 лет. Преподаватели были чудовищные передвижники и соцреалисты, а защиты от них не было никакой потому что мать благоговела перед ними, а книг с картинами у нас дома не было. Тут я узнал, что такое рисование из-под палки, без любви и интереса. Только через много лет, после событий, потрясших меня до основания

и дваших возможность кое-что понять, я почувствовал возможность возвращения к этой чистой детской радости творчества.
В мире №2, который резко отделил меня от мира №1, я узнал очен многое.
Меня поселили в интернате, где процветали воровство, мордобой и гениальность. Было такое выражение, "гений в стеклянных трусах". Это была шутка, но многие были гениями всерьез. Они ходли мрачные, не брились, если у них уже легла щетина, слушали музыку, схватившись за лоб, и пионеры на их композииях смотрели печально, как "Царевна Волхова" или "Сирень" Врубеля. Некоторые гении были одновременно и хулиганами.

Их часто отправляли в сумасшедший дом, и поэтому у нас был своеобразный культ сумасшествия, который поддерживался рассказами о великих художниках, которые кончили в "сумдоме" свою жизнь.
Были также всеми презираемые бездари. Они днлились на два типа. Одни, будучи бездарны, все же хорошо учились по другим предметам, веселилиь и плевали на все, другие мучались от комплексов и влачили жалкое существование.
Над этим всем висел свинцовый секс. Корридоры бли увешаны натуралистическими изображениями

натурщиц, а напротив их стояли гипсы. У "Венеры в садах"каждое уторо появлялись нарисованные нарандашом волосы на лобке. Тетя Люся стирала волосы, и в результате лобок всегда темный и засаленный. Натурщицы бродили по корридору в халатах, равно как и оперные мужики в тулупах и отставные актеры, которых брали за характерность ихних бритых лиц. Все стены в клозете были расписаны обнаженными фигурами - начиная от робкого символа первоклашки и кончая залихватским росчерком выпускника. Рядом

с безумным интересом к натурщицам и вобще к этой сторое жизни процветал культ влюбленности. Хорошеньких девочек было мало, поэтому по одному сеществ с кружевным воротничком сохла целая партия.
О интернатских гениях стоит добавить, что они всегда были голодны. Эти несчастные, собранные со всех сторон страны, обворовывались директором Н.А. Карренбергом. Я тоже был голоден, но все-таки у меня были родители и мать иногда привозила на неделе чего-нибудь вкусного. Может быть,

и гениальность наиболее процветала в интернате именно с голодухи. Напротив была третьяковка, куда у нас всегда был бесплатный вход. Там мы бродили часами, заглушая вечерний голод, туда убегали с уроков, там мечтали о любви и славе, вображая на стенах свои будущие картины. Там укоренялся в нас критический и социалистический реализм. Иногда преподаватель даже отправлял нас с урока посмотреть какой-нибудь мазок на носу репинского портрета.
Кроме деления на гениев, просто способных и бездарей, было еще классовое неравенство. Дети художников и значительных лиц были элитой и держались

особняком. По мере учения я все больше стыдился своего мира №1 и всего, то было с ним связано. А устыдишись своего детства, я стал терять себя.